- Осмелюсь задать вопрос, - быстро проговорил Кнопф, словно только и дожидавшийся этой секунды, - а как вы, ваше священство, относитесь к отлучению графа Т. от церкви? Священник посерьезнел. - Это крайне трагический факт, - сказал он тихо, - ибо что может быть скорбнее изгнания чада церкви из ее лона? Но причиной, видимо, являются греховные и непотребные деяния графа. Которые мне, впрочем, не вполне известны. - Непотребные деяния? Тут я осмелюсь возразить вашему священству. Граф Т. - один из высоких нравственных авторитетов нашего времени. И его величие от отлучения ничуть не умалилось. А вот авторитет церкви-с... --- - Нравственный авторитет покупается ценой гонений и мук и не связан с одобрением толпы. Иначе придется приписать его и танцовщице, которая по вечерам поднимает голые ножки перед лорнирующим залом. --- - Граф Т. всю жизнь обучался восточным боевым приемам. И на их основе создал свою школу рукопашного боя - наподобие французской борьбы, только куда более изощренную. Она основана на обращении силы и веса атакующего противника против него самого с ничтожной затратой собственного усилия. Железная Борода достиг в этом искусстве высшей степени мастерства. Именно эта борьба и называется "непротивление злу насилием", --- А упомянутый вами моральный аспект непротивления злу - это просто декоративная философия, которую азиаты так любят присовокуплять к своим кровожадным военным искусствам. --- "Небо редко бывает таким высоким, - подумал он, щурясь. - В ясные дни у него вообще нет высоты - только синева. Нужны облака, чтобы оно стало высоким или низким. Вот так и человеческая душа - она не бывает высокой или низкой сама по себе, все зависит исключительно от намерений и мыслей, которые ее заполняют в настоящий момент... Память, личность - это все тоже как облака... Вот, например, я..." --- Человек переменчив... Сам по себе человек не более переменчив, чем пустой гостиничный номер. Просто в разное время его населяют разные постояльцы. --- - Посмотрите, - продолжала княгиня. - С первого взгляда кажется, что перед нами настоящий дракон - так уверяют чувства. Но на самом деле это несколько разных рыб, которые при жизни даже не были знакомы, а теперь просто пришиты друг к другу. Куда ни ткни дракона, всюду будет щука. Но все время разная. Первая, так сказать, плакала в церкви, вторая стрелялась на дуэли из-за панталон. А когда невидимые повара сшили их вместе, получилось создание, которое существует только в обманутом воображении - хотя воображение и видит этого дракона вполне ясно... - Я понял вашу мысль, - сказал Т. - Но вот вопрос. Кто создает богов, создающих нас? Другими словами, есть ли над ними высший бог, чьей воле они подвластны? - Князь считал, что мы создаем этих богов так же, как они нас. Нас по очереди выдумывают Венера, Марс и Меркурий, а мы выдумываем их. Впрочем, в последние годы жизни князь полагал, что сегодняшнее дьяволочеловечество создают уже не благородные боги античности, а хор темных сущностей, преследующих весьма жуткие цели. -- "Боги не творят нас как нечто отдельное от себя. Они просто играют по очереди нашу роль, словно разные актеры, выходящие на сцену в одном и том же наряде." --- - Говорить о спасении души, граф, можно только в те минуты, когда нашу роль играет сущность, озабоченная этим вопросом. Потом мы пьем вино, играем в карты, пишем глупые стишки, грешим, и так проходит жизнь. Мы просто подворотня, сквозь которую движется хоровод страстей и состояний. --- - Но ведь у нас всех, - сказал Т., - есть постоянное и непрерывное ощущение себя. Того, что я - это именно я. Разве не так? - Об этом князь тоже частенько рассуждал, - ответила княгиня. - Ощущение, о котором вы говорите, одинаково у всех людей и по сути есть просто эхо телесности, общее для живых существ. Когда актер надевает корону, металлический обод впивается ему в голову. Короля Лира могут по очереди играть разные актеры, и все будут носить на голове холодный железный обруч, чувствуя одно и то же. Но делать вывод, что этот железный обруч есть главный участник мистерии, не следует... --- Торс гиганта покрывали лубочные татуировки, выполненные крайне неискусно и криво, а нос был уродливо расплющен. "Это впечатляет, - подумал Т. - До чего, однако, точный психологический расчет: сразу понимаешь, что такому ничего не стоит убить человека. Ясно по тому, как пошло он себя изуродовал. Ведь из презрения к собственной жизни всегда следует презрение к чужой..." --- - Вам не кажется, граф, что слово "падший" применительно к князю мира отдает просто небывалым лицемерием? Люди наперебой соревнуются, чтобы получить у него какую-нибудь работенку, и отчего-то называют его при этом "падший"... Т. улыбнулся. - Так учит церковь, - сказал он. - Да-да, церковь, - повторила кукла. - Считается, церковь противостоит князю мира. Ну не чушь ли? Вот подумайте сами, если бы у обычного околоточного надзирателя в самом что ни на есть жидоедском околотке какой-нибудь бедный еврей открыл корчму, где на вывеске было бы написано "противостою околоточному надзирателю", долго бы он так противостоял? - Думаю, нет. - И я тоже так думаю. А если бы такое заведение исправно работало из года в год и приносило хорошую прибыль, это, видимо, означало бы, что тут с околоточным очень даже совместный проект. --- "Интересно, - думал Т., несясь по пустому утреннему тракту мимо серых изб и придорожных лавок, - как лошадь чувствует разницу между умелым наездником и новичком? На что это для нее похоже? На ношу, которая бывает удобной или нет? Впрочем, поклажа тем удобнее, чем она легче... А если вес одинаков? Наверное, лошадь воспринимает разницу просто как смену собственных настроений. В одном случае она испытывает нервозность, в другом чувствует себя уверенно и спокойно. И, конечно, не догадывается, почему - это просто случается, и все..." --- человек, сказал дедушка, есть история, рассказанная на божественном языке, для которого земные языки лишь бледная тень. В божественном языке все буквы живые, и каждая из них есть история сама по себе, и таких букв двадцать две. --- "Арик, - говорил он, - как же ты не понимаешь? Когда писателя называют творцом, это вовсе не комплимент. Даже самый тупой и подлый писака с черной как ночь душой все равно властен вызывать к жизни новые сущности. Отец всех писателей - диавол. Именно поэтому творчество, демиургия есть самый темный грех из всех возможных..." - А вот здесь я не вполне понимаю, - сказал Т. - Отчего самый темный? - А оттого, что каждый литератор, в сущности, повторяет грех Сатаны. Складывая буквы и слова, он приводит в содрогание божественный ум и вынуждает Бога помыслить то, что он описывает. Диавол есть обезьяна Бога - он творит таким образом полный страдания физический мир и наши тела. А писатель есть обезьяна диавола - он создает тень мира и тени его обитателей. --- - Скоро я почувствовал, что засыпаю, и увидел странный сон наяву. Я стал Гамлетом, и я был реален. Но не совсем - не так, как реален человек. Это было очень необычное переживание, благодаря которому я понял, каким образом возникает из небытия литературный герой и как он опять в него уходит. - С вами происходило что-то отличное от описанного в пьесе? - спросил Т. - Нет, - ответил Ариэль. - Но мои чувства и мысли, связанные с другими персонажами, были невероятно, неописуемо тонки. В каждой из своих реплик я существовал как сложная и глубокая личность. Вот только при попытке выйти из роли мой ум проваливался в небытие. Когда я говорил с Гильденстерном или Лаэртом, мой внутренний мир появлялся в качестве фона. Но стоило мне отвлечься от канвы действия, и я оказывался в пустоте, где не было ничего вообще. А когда мои мысли начинали следовать тропинкам, проложенным для них в тексте, я снова становился живым. Понимаете? Гамлет действительно существовал на том крохотном отрезке жизни и судьбы, который был изображен Шекспиром. Он жил по-настоящему. Но не так, как я. - А в чем разница? Ариэль задумался. - Тут можно только подбирать сравнения... Представьте нарисованный на бумаге трехмерный предмет. Он кажется трехмерным, а на самом деле имеет только два измерения... А тут измерение было вообще одно - последовательность знаков, которая, как заклинание, создавала меня на миг и тут же разрушала... Довольно страшно. Дедушка заставил меня принять участие в нескольких подобных опытах, стремясь показать весь темный ужас демиургии, или "творчества". --- - Когда дедушка отговаривал меня от писательства, он рассказывал, что происходит с писателями после смерти. Куда уходят их души. - Куда? - Как я уже говорил, дедушка полагал страшнейшим из грехов создание новых сущностей, появление которых инициировано не Богом, а кем-то еще. Ибо любой несовершенный акт творения причиняет Всевышнему страдание. Поэтому наказание для так называемых земных творцов заключается в том, что именно их душам впоследствии приходится играть героев, испекаемых другими демиургами. - Вы хотите сказать... - Я этого не утверждаю. Но существует и такая возможность. Вот представьте: жил когда-то в России великий писатель граф Толстой, который своей волей привел в движение огромный хоровод теней. Быть может, он полагал, что выдумал их сам, но в действительности это были души бумагомарателей, которые, участвуя в битве при Бородино или ныряя под колеса поезда, расплачивались за свои грехи - за Одиссея, Гамлета, мадам Бовари и Жюльена Сореля. А после смерти и сам граф Толстой стал играть похожую роль. Вот сейчас он стал всадником в синем мундире, едущим в Оптину Пустынь. Мир, где граф с оружием в руках пробивается к неясной цели, придумывает Ариэль Эдмундович Брахман, которого после смерти ждет похожая судьба. Поэтому нельзя утверждать, что Ариэль Эдмундович Брахман на самом деле создал графа Т., хотя он и является его создателем. Видите, никакого противоречия нет. --- - Писателя, - продолжал Ариэль, - можно считать машиной Тьюринга - или, то же самое, таким путевым обходчиком. Как вы понимаете, все дело здесь в таблице соответствий, которую он держит в руках. Ибо знаки на шпалах практически не меняются. Впечатления от жизни одинаковы во все времена - небо синее, трава зеленая, люди дрянь, но бывают приятные исключения. А вот выходная последовательность букв в каждом веке разная. Почему? Именно потому, что в машине Тьюринга меняется таблица соответствий. - А как она меняется? - О, вот в этом и дело! В ваше время писатель впитывал в себя, фигурально выражаясь, слезы мира, а затем создавал текст, остро задевающий человеческую душу. Людям тогда нравилось, что их берут за душу по дороге с земского собрания на каторгу. Причем они позволяли трогать себя за это самое не только лицам духовного звания или хотя бы аристократического круга, а вообще любому парвеню с сомнительной метрикой. Но сейчас, через столетие, таблица соответствий стала совсем другой. От писателя требуется преобразовать жизненные впечатления в текст, приносящий максимальную прибыль. Понимаете? Литературное творчество превратилось в искусство составления буквенных комбинаций, продающихся наилучшим образом. Это тоже своего рода каббала. Но не та, которую практиковал мой дедушка. --- - "Бог" - просто бренд на обложке, - ухмыльнулся Ариэль. - Хорошо раскрученный бренд. Но текст пишут все окрестные бесы, кому только не лень. А потом этот непонятно кем написанный текст пытается сам что-то такое сочинять и придумывать - ведь просто уму непостижимо. Дедушка говорил, человек настолько призрачное существо, что для него вдвойне греховно плодить вокруг себя новых призраков... --- Начался кризис. - Какой кризис? - В том-то и дело, что непонятно. В этот раз даже объяснять ничего не стали. Раньше в таких случаях хотя бы мировую войну устраивали из уважения к публике. А теперь вообще никакой подтанцовки. Пришельцы не вторгались, астероид не падал. Просто женщина-теледиктор в синем жакете объявила тихим голосом, что с завтрашнего дня все будет плохо. И ни один канал не посмел возразить. --- - Тут вообще много удивительного. По теории, силовые чекисты сами должны вариант с церковным покаянием продавливать, который Армен Вагитович начал. Потому что они за косность, кумовство и мракобесие. А либеральные чекисты, наоборот, должны бабло отжимать с помощью кризисных менеджеров, потому что они за офшор, гешефт и мировое правительство. А на практике выходит с точностью до наоборот. Такая вот диалектика. Как это у Фауста в Мефистофеле - "я часть той силы, что вечно хочет бла, а совершает злаго..." --- Главные вопросы современности вовсе не "что делать?" и "кто виноват?". Они совсем другие - "где я?" и "кто здесь?". И в любой жизни рано или поздно наступает момент, когда это больше невозможно от себя скрывать. Но когда это наконец доходит, общественности уже ничего не объяснишь..." --- Даже самая короткая остановка в мышлении была жуткой, потому что сознание начинало исчезать. Как выяснилось, оно было чем-то вроде напряжения между полюсами магнита: для его существования нужна была мысль и тот, кто ее думает, иначе сознавать было нечего и некому. Поэтому, чтобы сознание не исчезло, следовало постоянно его расчесывать, заново создавая весь магнит. "Недаром, - подумал Т., - в мире столько суеты. Именно этим люди и занимаются - постоянно расчесывают себя и так называемую вселенную, чтобы не пропасть безо всякого следа. Граблями, телескопами, чем угодно. Прячутся от вечности, в которую не пронести ни крупицы того, чем мы когда-то были... А вот русский крестьянин не размышляет о загробном, а спокойно обустраивается в настоящем. И не надо искать ничего сверх простого народного разумения, ибо оно спасает от бездны. Когда умирает мужик, в бездну просто падать нечему. Это и есть единственное спасение, какое бывает. А вот жизнь, посвященная умствованию, как раз создает того, кто с ужасом в бездну рушится, не имея ни малейшего шанса, потому что какой тут, спрашивается, может быть шанс? Пока сохраняется тот, кто входит, оставь надежду, всяк сюда входящий... Верно сказано - будьте как дети. Ибо дети в подобных обстоятельствах никуда не падают - они сами бездна..." Ум, лишенный опоры на органы чувств и предоставленный сам себе, оказался чем-то вроде листа бумаги, стремящегося повернуться к вечности под таким углом, чтобы вся его площадь исчезла, стянувшись в неощутимо тонкую линию. "И сразу видно, - испуганно думал Т., - что никакого мыслителя за этими спазмами нет, а все спирали колеблющихся умопостроений - просто жульническая попытка заставить существовать то, чего на самом деле никогда не было. Мало того, что не было и нет, ему даже взяться неоткуда. Однако, хоть попытка совершенно жульническая, она все же какое-то время работала... Вот это и была жизнь". --- Впрочем, Картезий прав в том смысле, что это его "я" существует только до тех пор, пока он про него думает. Французу надо было говорить не "я думаю", а "думаю "я". А само это "я" ни думать, ни существовать не может, потому что исчезает сразу, как только Картезий перестает о нем размышлять, решив выпить красненького..." --- "А жизнь ведь и правда подобие текста, который мы непрерывно создаем, пока дышим. Как это Ариэль говорил, машина Тьюринга? Нам кажется, мы что-то делаем, решаем, говорим, а на деле просто каретка бежит над бумагой, считывает один значок и печатает другой. Это и есть человек..." --- "Впрочем, - подумал он, - почему бездна? Я ведь "бездну" вообразил точно так же, как эту комнату, чтобы хоть во что-то упереть взгляд. Потому что на самом деле... Даже не знаю, как сказать... --- - Вы-то хоть правду про себя знаете. А другие совсем ничего не соображают. Ныряют с мостов, скачут на лошадях, раскрывают преступления, взламывают сейфы, отдаются прекрасным незнакомцам, свергают королей, борются с добром и злом - и все без малейшего проблеска сознания. Вот, говорят, у Достоевского характеры, глубина образов. Какие к черту характеры? Разве может быть психологическая глубина в персонаже, который даже не догадывается, что он герой полицейского романа? Если он такой простой вещи про себя не понимает, кому тогда нужны его мысли о морали, нравственности, суде божьем и человеческой истории? --- - Вот, допустим, ожиревшая женщина решает никогда больше не есть сладкого, а через час проглатывает коробку шоколада - и все это она сама решила! Просто передумала. Осуществила свободу воли. На самом деле какие-то реле перещелкнулись, зашел в голову другой посетитель, и все. А эта ваша "личность", как японский император, все утвердила, потому что не утверди она происходящее хоть один раз, и выяснится, что она вообще ничего не решает. Поэтому у нас полстраны с утра бросает пить, а в обед уже стоит за пивом - и никто не мучится раздвоением личности, просто у всех такая богатая внутренняя жизнь. Вот и вся свобода воли. Вы что, хотите быть лучше своих создателей? --- - Ну подумайте. Вот если вам, к примеру, захотелось Аксинью - разве можно сказать, что это ваш собственный каприз? Просто Митенька заступил на вахту. Ну а если мне захотелось взять кредит под двенадцать процентов годовых и купить на него восьмую "Мазду", чтобы стоять потом в вонючей пробке и глядеть на щит с рекламой девятой "Мазды", это разве моя прихоть? - Ариэль выделил интонацией слово "моя". - Разница исключительно в том, что вас имеет один Митенька, а меня - сразу десять жуликов из трех контор по промыванию мозгов. И при этом они вовсе не злодеи, а такие же точно механические куклы, и любого из них окружающий мир наклоняет каждый день с тем же угнетающим равнодушием. - Но зачем люди проделывают это друг с другом? Ариэль погрозил кому-то пальцем и выключил огонь под своей яичницей. - Только кажется, что это люди делают, - сказал он. - В действительности ни в одном из этих людей нельзя отыскать реального деятеля даже с самой яркой лампой. Я ведь уже объяснил - вы там найдете только гормональные реле, щелкающие во тьме подсознания, и девайс с одной пружинкой, который шлепает свое "утверждаю" на все, что под него кладут. - Вы как-то упрощаете, - сказал Т. - В человеке есть и другое. Ариэль пожал плечами. - Еще есть лейка, которая поливает все это эмоциями. Ею вообще может управлять любой приблудный маркетолог... Я вот, например, много раз замечал - смотришь какой-нибудь голливудский блокбастер, унылое говно от первого до последнего кадра, плюешься, морщишься - а потом вдруг вступает патетическая музыка, суровый воин на экране отдает салют девочке с воздушным шариком, и на глаза сами собой выступают слезы, хотя продолжаешь при этом плеваться... Как будто все предписанные движения души записаны на диске вместе со звуковой дорожкой и титрами. Это ведь только Гамлет думал, что на его клапаны сложно нажимать. С тех пор в Датском королевстве многому научились. - Но кто нажимает на клапаны? Ариэль подвигал в воздухе растопыренными пальцами. - А кто нажимает на клапаны в шарманке? Рычаги. Вот и здесь такая же шарманка. Неодушевленная и бессмысленная, как вулканический процесс на Луне. Открою вам страшную тайну, даже самые могучие банкиры и масоны из мирового правительства - такие же точно механические апельсины. Всех без исключения вождей человечества заводит полный песка ветер, дующий над нашей мертвой необитаемой планетой. --- - Но... - Не спорьте, - перебил Ариэль печально. - Не надо, тут спорить бесполезно. - Как же бесполезно, - волнуясь, сказал Т. - Ведь вы упускаете самое главное. У меня же есть несомненное и точное чувство, что я есть. Я есть! Слышите? Когда я вдыхаю воздух и чувствую запах вашей яичницы, во мне каждая клеточка кричит - я! Это я ощущаю! Разве не правда? Ариэль поглядел на свой остывающий завтрак. - Нет, - сказал он. - То есть вы хотите сказать, что вот это самое ясное и несомненное из всех чувств - ощущение собственного бытия - тоже обман? Иллюзия? - Конечно. И знаете, почему? - Почему? - спросил Т. - Да потому, - ответил Ариэль с оттяжкой, как бы нанося точно рассчитанный удар хлыстом, - что вы про самое главное забыли. Ведь возникает это несомненное и безошибочное чувство собственного существования не у вас, граф. А у меня. Ха-ха-ха-ха! --- - Если вы не в курсе, граф, учение о перерождении лам связано исключительно с наследованием феодальной монастырской собственности. --- - Остатки чужих рождений содержатся в том питательном культурном бульоне, из которого возникает наша временная земная личность. Как стебли мертвой травы в перегное. Но если к вашей подошве прилипает нарзанная этикетка, это не значит, что в прошлой жизни вы были нарзаном. --- Выходит, мы все - просто гладиаторы в цирке? --- На сырой стене каждые несколько метров повторялось одно и то же странное граффити - три строчки, написанные друг под другом разной краской и почерком, словно через трехцветный трафарет: Бог умер. Ницше. Ницше умер. Бог. Оба вы педарасы. Vassya Pupkin. --- Нет разницы, сколько авторов. В этой надписи, например, их целых три. Но все равно - и Бога, и Ницше, и Васю создает тот, кто читает. Так же и со мной. Кто бы ни придумывал все то, что я принимаю за себя, все равно для моего появления необходим читатель. Это он ненадолго становится мной, и только благодаря ему я есть... Я есть..." "Я есть... Стоп. Вот тут и ждет засада. Ведь сказал же Ариэль, что ясное и безошибочное чувство "я есть" возникает совсем не у меня, а у него. И я согласился, поскольку звучало вполне логично - ведь он мой автор. А теперь выясняется, что это чувство возникает даже не у него, а вообще у какого-то читателя. И тоже не поспоришь... Выходит, кем бы я на самом деле ни оказался, это все равно буду не я? Надо же... В одном Ариэль прав - самое очевидное запросто может оказаться обманом зрения..." --- - Да, все по грехам нашим, - пробормотал вдруг Достоевский, словно его коснулась напряженно работающая мысль Т. - Хоронишь мертвецов, и сам не замечаешь, как становишься одним из них. А ведь было сказано, да... Впрочем, кавалердавров не жаль. А молодые мертвячки... Иной раз взгрустнешь - совсем, право же, мальчики. Может, им помочь можно было? Вы как полагаете, граф? - Сложный вопрос, - ответил Т., поняв, что для Достоевского это проблема давняя и мучительная. - На самом деле помочь трудно, ибо, насколько я понимаю замысел Ариэля, созданы они были исключительно для того, чтобы их застрелили и сняли с них водку с колбасой. С другой стороны, мы с вами ничем не лучше. Точно такие же гладиаторы в этом отвратительном цирке. - Это философия, - вздохнул Достоевский. - А реальность в том, что у меня мертвая душа, а у вас живая. Вот я и думаю - может, много молодняка побил? - Корень проблемы в другом. - В чем? - В том, что вы верите в живые и мертвые души. Вы с удивительной доверчивостью принимаете существующие в мире конвенции, Федор Михайлович. А ведь все они без исключения введены для чьей-то мелкой корысти. - А вы не принимаете конвенций? - Я был вышвырнут за их пределы. Чтобы выжить, мне пришлось собрать мир заново, уже самому... Поэтому у меня появился выбор, что брать в него, а что нет. Далеко еще идти? --- - Вот-с, - сказал Победоносцев, продолжая улыбаться, - как раз давеча листал книгу вашей Аксиньи Михайловны. - Какую книгу? - оторопел Т. - Так она целых две выпустила, - ответил Победоносцев. - "Как соблазнить аристократа" и "Как соблазнить гения". Весь Петербург зачитывается. Хотя и не верят, конечно, что она сама пишет. А скоро третья выходит, "Моя жизнь с графом Т.: взлеты, падения и катастрофа". Уже и объявления везде висят. --- Уныние - смертный грех. Не гневите создателя. --- - Граф полагает, - пояснил Достоевский, мстительно глянув на Т., - что он в настоящий момент висит в безвидной пустоте и сам себя думает. А всех остальных придумывают разные черти. И эту комнату, и вас, Константин Петрович, и даже туман за окном. - Вот оно как, - сказал Победоносцев. - Ну да, подобные взгляды в наше время не редкость. Я сейчас начинаю работу над вторым томом "Тщеты кипящего разумения" - это богословский трактат, к которому прилагается справочник о новейших сектах. Если во взглядах графа есть известная оригинальность, буду счастлив уделить ему место между Талмудизмом и Травославием. - Травославие? - удивился Достоевский. - А это еще что, Константин Петрович? - Это пришедшее из Эфиопии суеверие, распространившееся среди питерских мазуриков. Вы их наверняка видели - они носят египетский крест в форме буквы "Т", который, по их мнению, символизирует Троицу и одновременно слово "ты". Я чуть не сорвал голос, доказывая этим людям, что служение Господу и опьянение коноплей - две вещи несовместных. Но они не верят. Вы, граф, тоже учите чему-то подобному? --- - Наши грехи, - сказал он, - на самом деле вовсе не наши. Их совершают те самые кукловоды, которые сперва наполняют нас страстями. А потом они же обличают нас в совершённом, притворяясь нашей совестью. То, что мы принимаем сначала за свой грех, а потом за свое раскаяние, есть две составные части одного и того же механизма, позволяющего им удерживать над нами абсолютную власть. Сначала нас вынуждают нырять в пучину мерзости, а потом заставляют лить над ошибкой слезы и считать себя негодяями. Но делают это участники одной банды, которые по очереди овладевают нашей душой. Они вовсе не противостоят друг другу, они действуют сообща. Победоносцев сделал круглые глаза. - Какое любопытное учение. Однако скажите, почему эти кукловоды с такой легкостью овладевают нашей душой? - Да потому, что овладевать там совершенно нечем. Это как кабинка в общественной уборной - любой, кто туда забредет, уже ею и овладел. Без них там не было бы ничего вообще. Кроме, извиняюсь, дыры. - А кто они, эти кукловоды? Можете рассказать? - Если коротко, это сущности, которые создают нас своим совокупным усилием в непостижимых для нас целях. Нам не следует считать их своими врагами, потому что мы и есть они. Мы существуем только постольку, поскольку они нас одушевляют. Обвинить их в чем-то мы не можем. Вернее, мы, конечно, можем - только это бессмысленно, потому что они же сами и будут разыгрывать спектакль, обвиняя самих себя. Нас просто не бывает отдельно от них. Именно они порождают нас секунда за секундой. - Вот как. А как же душа и свобода воли? - Очень просто, - ответил Т. - Одна из этих сущностей спрашивает сейчас при помощи вашего рта - "а как же душа и свобода воли?" Вот все, что по этому поводу можно сказать. --- - Поэт и философ. Он называл свое учение "умным неделанием". Символом для него он выбрал латинскую "N" с тильдой - видимо, из бессознательной любви к католичеству, хе-хе... Хотя такой значок вполне подошел бы и для вашего непротивления, граф. Вот за этим самым столом он читал, помнится, свою трагедию, называлась она еще странно, дайте вспомнить... "Прилог Канкана", кажется. Про отшельника-исиха-ста, живущего в пустыне. - Какая же может быть пьеса про пустынножителя? - спросил Достоевский. - Откуда в пустыне действующие лица? - Легион, - ответил Победоносцев, кивнув почему-то на Т. - В пьесе отшельник сражается с демонами, вторгающимися в его ум, и в конце концов его настигает мрачное озарение, что ничего кроме демонов в его уме нет вообще, и тот, кто сражается с искушениями и страстями - такой же точно демон, как и все остальные, только кривляющийся. Даже Бога лицемерно взыскует один из этих демонов, просто для потехи - а другой Бога изображает. От горя отшельник решает повеситься. И вот, когда табуретка уже вылетает из-под его ног, он понимает, что это последнее страшное решение было таким же точно демоническим наваждением, как и все предыдущие метания его духа... --- - В этом как раз и состоит парадокс, - ответил Т. - Изначально в нас нет никого, кто мог бы что-то сделать. Новая сущность возникает одновременно с тем действием, через которое она себя проявляет. Понимаете ли? У этого действия нет никаких оснований, никакой обусловленности. Оно происходит самопроизвольно, совершенно спонтанно, вне закона причины и следствия - и становится опорой само для себя. Это как рождение вселенной из ничего. После этого можно говорить, что мы создаем себя сами. И мы делаемся равновелики демиургу нашего мира. --- - А что там пишут? - Вы не следите? Вот это настоящий аристократизм, уважаю. Сейчас расскажу. Был огромный скандал. По словам Аксиньи Толстой-Олсуфьевой, все случилось так - учась в Смольном, она приняла близко к сердцу учение графа об опрощении, ушла с последнего курса и опростилась до полной неотличимости от крестьянской дурынды. Поэтому, встретив графа, она быстро завоевала его сердце. Но граф открылся ей с неожиданной и пугающей стороны. Во время их связи он постоянно принимал сильнейшие наркотические субстанции, которые делали его невменяемым. Несколько раз он пытался зарубить ее топором. В результате она совершенно разочаровалась в опрощении, бежала в Петербург и вернулась к светской жизни... - ... у нее начался роман с Олсуфьевым, - продолжал Никодим, - вы про него слышали, конечно. Это кавалергард, ставший гением сыска. Отсюда и название ее второй книги. Если верить бульварной прессе - а ей, я повторяю, не верит никто, - Т., опасаясь огласки, исчез в неизвестном направлении. За ним в погоню послали лучших сыщиков и санитаров империи, но он очень хитер и постоянно переодевается - то жандармом, то мужиком, то цыганом. По словам госпожи Толстой-Олсуфьевой, он до такой степени одурел от наркозов, что беседует с лошадьми и принимает окружающих черт знает за кого. Еще пишут, что у него провалы в памяти и оригинальное помешательство - ему кажется, будто он разговаривает с Богом. То есть с Богом в наше время кто только не говорит, но Т. положительно уверен, что Бог ему отвечает. В совсем уж бульварных газетенках писали даже, что сыщиков, посланных за ним в погоню, Т. лично зарезал или отравил тропическим ядом... - Я действительно был знаком с одной крестьянской девушкой по имени Аксинья, чего уж тут скрывать... Только вряд ли она могла написать что-то подобное. Она и слов таких не знает. Уж поверьте, есть огромная разница между опростившейся курсисткой и девушкой из народа. Никодим ухмыльнулся и панибратски хлопнул Т. ладонью по колену. - Про это она тоже пишет! - восторженно сообщил он. - И как врет, а? Утверждает, что перед тем, как впервые показаться вам у телеги с сеном, она специально два месяца изучала сельские диалекты, а потом перестала каждый день мыться и брить подмышки, простите за скабрезную деталь... Главная мысль ее книги - даже не мысль, мыслей там нет, а тот, так сказать, sales pitch, 4 из-за которого ее читают молоденькие девушки - как раз в том, что пресыщенного и развратного аристократа возбуждает не изысканная утонченность, а, наоборот, предельная вульгарность и неотесанность, соединенная, конечно, с известной физической привлекательностью. Из-за этого среди столичных менад появилась мода на сарафаны, фартуки и грязные ногти... Mon Dieu, как все стонут от этого опрощения! Вы меня поражаете, граф - быть в самом центре урагана, целого поветрия, и сохранять такое великолепное равнодушие! Браво, браво! --- - Истина, граф? В "Критике кипящего разумения" я пишу о том, что истину не уловишь острым скептическим рассудком. Она доступна только вере. Это понимал блаженный Августин. А нынешние образованные господа полагают, будто истина рождается из рассуждения. Можете представить, братья? Властители умов считают высшим и безусловным мерилом истины силлогизм! --- - Да ладно вам, - махнул Ариэль рукой, - назначил бы какой-нибудь пьяный князь богом не еврея, а кота, так и коту бы тысячу лет молились. Причем, уверяю, теологический аппарат не уступал бы нынешнему, и охранительная риторика тоже. Нашему народу свойственно удивительное доверие к решениям властей. --- - Зачем вы вообще придумали высасывание душ? - Это не я, - ответил Ариэль, - а мировое правительство. Сегодня на этом все игры строятся. --- - Макраудов велел побои снять. Чтобы через суд наехать на Сулеймана и его крышу. Это ведь она в Москве чекистская крыша, а из Лондона на нее запросто и поссать можно - по такой длинной параболе. --- - Дело в том, - сказал Ариэль, - что за Соловьева отвечал другой автор, не буду говорить кто. И когда мы стали думать, как выйти на самоокупаемость, он и предложил эту мысль. Мол, Соловьев объясняет другим героям, что внутри них есть читатель. Писатели смертны, а читатель вечен, или наоборот, уже не помню. Сам до конца не понял. А маркетологи тем более не поняли. Но как услышали, сразу стали плеваться. - А что их не устроило? - спросил Т. - У них, чтоб вам понятно было, есть специальные таблицы для машины Тьюринга, где просчитано, сколько на чем можно наварить. Так вот, маркетологи сказали, что любая попытка ввести читателя в ткань повествования будет неинтересна широкой массе и неудачна в коммерческом плане. Им говорят, поймите - "читатель" здесь просто метафора. А они отвечают - это вы поймите, кредит у нас в валюте. И метафоры такие должны быть, чтобы не только проценты отбить, но рост курса. Когда доллар стоил двадцать два рубля, можно было читателя в текст вводить. А сейчас нельзя, потому что нарушится иллюзия вовлеченности в происходящее. Читателя, говорят, уже много раз в мировой литературе делали героем текста, и всегда с негативным для продаж результатом... --- - А вот слушайте. Мы ведь, когда начинали историю про ваше покаяние, с духовными властями ничего не согласовывали, потому что бабло не от них шло. А теперь деньги везде кончились, а у них, наоборот, только больше стало. - Почему? - В кризис больше народу мрет - инфаркты там, то да се. А они в основном на жмурах поднимают. --- - В некотором роде да - косвенно. Они просили на тибетский буддизм наехать. - Зачем? - Пантелеймон жалуется, что тибетские ламы зачастили - то из Нью-Йорка, то из Лондона, целыми "Боингами". Так себя ведут, словно на пустыре палатку открыли. Будто никто тут до них бизнес не вел. --- - Их к ученым приравняли, - хохотнул Ариэль. - Они теперь научные степени могут получать, как раньше физики или математики. Пантелеймон уже диссертацию залудил, сразу докторскую - "Святое причастие как источник полного спектра здоровых протеинов". Писал не сам, конечно - нанял аспиранта из пищевого и двух пацанов из фонда эффективной философии. Иначе за месяц не успел бы. --- Часто говорят - "одно зеркало отражает другое". Но мало кто постигает глубину этих слов. А поняв их, сразу видишь, как устроена ловушка этого мира. Вот я гляжу на дерево в саду. Сознание смотрит на дерево. Но дерево - ветви, ствол, зеленое дрожание листвы - это ведь тоже сознание: я просто все это сознаю. Значит, сознание смотрит на сознание, притворившееся чем-то другим. Одно зеркало отражает другое. Одно прикинулось многим и смотрит само на себя, и вводит себя в гипнотический транс. Как удивительно. --- "Людям говорят, что они страдают, поскольку грешат. А на деле их учат грешить, чтобы оправдать их страдание. Заставляют жить по-скотски, чтобы и забить их можно было как скот. Сколько бедняг в России запивает сейчас водочкой преступление, совершенное ради колбасы. Бараны на мясобойне, которые еще не поняли, что их ждет..." --- "Ведь правда, - думал он, - единственное, что я по-настоящему могу сделать, это постоянно возвращаться к трезвому наблюдению за собой. Моя единственная свобода в том, чтобы видеть, какой из злых духов захватил и ведет мою душу. А еще есть свобода этого не видеть, вот и все "to be or not to be". Следует постоянно напоминать себе, что я - не Ариэль, и не Митенька. И уж тем более не этот Пиворылов, хотя ему отчего-то отдают все больше места... Никто из них не я. А кто тогда я? Не знаю. Но чего бы мне это ни стоило, я найду ответ..." --- Она глядела на него все откровеннее, с той лукавой и неизъяснимой тысячелетней загадкой в глазах, у которой, по меткому наблюдению Ницше, нет на земле иной разгадки, кроме будущей беременности. --- Ум - это безумная обезьяна, несущаяся к пропасти. Причем мысль о том, что ум - это безумная обезьяна, несущаяся к пропасти, есть не что иное, как кокетливая попытка безумной обезьяны поправить прическу на пути к обрыву. --- Ты не строка в Книге Жизни, а ее читатель. Тот свет, который делает страницу видимой. Но суть всех земных историй в том, что этот вечный свет плетется за пачкотней ничтожных авторов и не в силах возвыситься до своей настоящей судьбы - до тех пор, пока об этом не будет сказано в Книге... Впрочем, только свет может знать, в чем судьба света. --- "Ну и где здесь читатель? Везде, конечно. Все это на самом деле видит он. И даже эту мою мысль думает он - отчетливее, быть может, чем я сам. С другой стороны, господин в желтом галстуке определенно прав - ведь читатель просто смотрит на страницу, да. В этом и заключена функция, делающая его читателем. Чем еще, спрашивается, ему заниматься? Ну вот, и я тоже просто смотрю... Так, а кто тогда этот "я", который смотрит? Зачем тогда вообще нужен какой-то "я", если смотреть может только читатель? Тут загадка. Надо еще много думать. Или, наоборот, не думать совсем..." --- - Знаете, это не вполне по теме, но я вот что подумал... Читатель неощутим, бестелесен. Подобен собственному отсутствию, пустоте. Так вот, мне пришло в голову: человек - это и есть временное искривление пустоты. Чтобы он родился, папа с мамой вбивают Богу в ум маленький гвоздик, на который ветер времени наматывает всякую дрянь. Проходит лет семьдесят, и организм Бога выталкивает гвоздик к чертовой матери - вместе со всей налипшей на него дрянью. Это просто защитная реакция, как у нас бывает с занозой в пальце. Никакого человека в строгом смысле никогда не было, было просто что-то вроде стука молотка за стеной, на секунду привлекшего к себе внимание Господа. Сознание, которое человек считает своим - на самом деле сознание Бога. - Но в чем тогда смысл рождения? - спросила дама с камелией. - Наверно, в том, что Читатель хочет на время забыться, - предположил желтый галстук. - Ведь именно в этом и состоит смысл чтения - забыть себя на время. --- Так вот, умирающий похож на узел, который можно мгновенно распутать, если опознать в узле струну - потому что самый сложный узел состоит просто из ее петель и извивов. Если вдуматься, никакого узла вообще нет, есть только струна, принявшая его форму. И когда мы распутаем ее, распутанным окажется не только сам узел, но и весь мир... .. физики, которые сейчас роются в животе у атома, в будущем решат, что нет никаких частиц, а есть нечто другое, некая струна, string, по которой проходят волны - вот как по длинной бельевой веревке, если дернуть ее за конец. И все, из чего состоит мир, и даже то, чем он был до своего появления - все это разные колебания одной и той же струны... И тогда я спросила его - а кто же дергает за эту струну, чтобы они появились? Он засмеялся и сказал - ну как кто? Ты! Кто же еще? --- - Сейчас объясню, - ответил Джамбон. - Смотрите, сначала ламы объясняют ученику философскую категорию "пустотности". Потом учат видеть пустую природу преходящих вещей. Затем объясняют, что пустота ума подобна сознающему пространству, и так далее. И через некоторое время эти умственные построения настолько сжимаются во времени, что начинают напоминать непосредственное восприятие - как говорят сами ламы, "надуманное становится ненадуманным". Это у них и называется непосредственным переживанием истины. - Когда мы учимся ездить на велосипеде, - сказал он, - мы перестаем думать, куда повернуть руль, чтобы не упасть. Все происходит без усилий. Но это не значит, что мы больше не думаем, куда его повернуть. Мы просто не отдаем себе в этом отчета - действие ума больше не осознается. Здесь то же самое. Мы не отбрасываем мыслящий ум, просто мышление, без конца пробегающее по одному и тому же маршруту, становится, так сказать, незаметным само для себя. Человек ведь вообще не способен воспринимать того, чего он не знает. Он может только узнавать известные ему шаблоны - или, что то же самое, проецировать их вовне. В детстве мы учились узнавать кошку и собаку по их форме и цвету, а здесь учимся видеть сделанное из слов животное, у которого формы и цвета нет. Но по своей сути "созерцание природы ума" тибетского разлива мало чем отличается от визуализации какого-нибудь зеленого черта с ожерельем из черепов и ртом на животе. - Потому что никакого ума на самом деле нет, - ответил Джамбон. - Точно так же, как нет зеленого черта. Ум - это только способ говорить. Какая у него может быть природа? И какая пустотность - относительно чего? - Вы думаете, ламы всего этого не понимают? - спросил желтый галстук. - Они, скажем так, осторожно обходят этот вопрос. Говорят, что надо видеть не выдуманную пустоту, а ту, которая есть на самом деле. Хотя в этом совете и заключен главный подлог, потому что нет никакой пустоты, пока мы не создаем ее из слова "пустота" - и точно так же из слов можно выдуть "святаго духа" или "мировую революцию". Но эту операцию в ламаизме прячут так же тщательно, как половые проявления в викторианской Англии. Вообще говоря, все религиозные секты, опирающиеся на слова-призраки, стоят друг друга. Все это просто разные формы сатанизма. --- увидеть истину нельзя, потому что на нее некому смотреть. --- Читателя невозможно в себе увидеть, сколько ни пытайся. Но Соловьев добавил бы, что перестать его видеть тоже нельзя. --- Представьте себе, говорил он, грязный и засранный нужник. Есть ли в нем хоть что-нибудь чистое? Есть. Это дыра в его центре. Ее ничего не может испачкать. Все просто упадет сквозь нее вниз. У дыры нет ни краев, ни границ, ни формы - все это есть только у стульчака. И вместе с тем весь храм нечистоты существует исключительно благодаря этой дыре. Эта дыра - самое главное в отхожем месте, и в то же время нечто такое, что не имеет к нему никакого отношения вообще. Больше того, дыру делает дырой не ее собственная природа, а то, что устроено вокруг нее людьми: нужник. А собственной природы у дыры просто нет - во всяком случае, до того момента, пока усевшийся на стульчак лама не начнет делить ее на три каи... -- Читатель, благодаря которому мы возникаем на свет, совершенно невидим и неощутим. Он как бы отделен от мира - но при этом мир возникает только благодаря ему! В сущности, есть только он, Читатель. Но он же полностью отсутствует в той реальности, которую создает! Хотя даже этот вот парадокс сознаем на самом деле не мы, а он... --- - Соловьев не спорил с Буддой. Он просто говорил, что постигать свою природу, выполняя ламаистские практики - это как изучать дыру в отхожем месте, делая ежедневную визуализацию традиционного тибетского стульчака, покрытого мантрами и портретами лам в желтых и красных тибетейках. Можно всю жизнь коллекционировать такие стульчаки - чем и заняты все эти кружки тибетской вышивки, постоянно спорящие друг с другом, у кого из них настоящий стульчак из Тибета, а у кого позорный самопил. Но к дыре это никакого отношения не имеет. --- - Так что же, Соловьев отвергал тибетский буддизм? - Наоборот, - ответил Джамбон, - он предсказал тибетскому буддизму самое широкое распространение, потому что эта система взглядов уже через два сеанса дает возможность любому конторскому служащему называть всех остальных людей клоунами. --- - Слова - очень древний инструмент, - сказал он. - Их появление вызвано тем, что так было удобнее охотиться на крупных зверей. Я могу сказать - "рука, дубина, мамонт". И вот, пожалуйста, дубину действительно можно взять в руку и дать ей мамонту по морде. Но когда мы говорим "я", "эго", "душа", "ум", "дао", "бог", "пустота", "абсолют" - все это слова-призраки. У них нет никаких конкретных соответствий в реальности, это просто способ организовать нашу умственную энергию в вихрь определенной формы. Затем мы начинаем видеть отражение этого вихря в зеркале собственного сознания. И отражение становится так же реально, как материальные объекты, а иногда еще реальней. И дальше наша жизнь протекает в этом саду приблудных смыслов, под сенью развесистых умопостроений, которые мы окучиваем с утра до ночи, даже когда перестаем их замечать. Но если реальность физического мира не зависит от нас - во всяком случае, от большинства из нас, - то ментальные образы целиком созданы нами. Они возникают из усилия ума, поднимающего гири слов. А наша сокровенная природа не может быть выражена в словах по той самой причине, по которой тишину нельзя сыграть на балалайке. --- - Слова, предназначенные для одного человека, ничего не дадут другому. Слова живут только секунду, это такая же одноразовая вещь, как, э-э-э... condom, только наоборот - condom, так сказать, на миг разъединяет, а слова на миг объединяют. Но хранить слова после того, как они услышаны, так же глупо, как сберегать использованный... Вы поняли, господа. --- - Дьявол - это ум. "Интеллект", "разум", "сатана", "отец лжи" - просто другие его клички. ... Во-первых, ум безобразен. Все уродство и несовершенство мира изобретены только им. Во-вторых, ум восстал против Бога, которого перед этим выдумал, чем создал себе уйму проблем. В-третьих, ум по своей природе есть только тень и не выдерживает прямого взгляда, сразу же исчезая. На деле его нет - он просто видимость в сумраке. Поэтому уму обязательно нужна полутьма, иначе ему негде будет жить. --- - Вещи - это тоже мысли, - сказал Джамбон. - Просто они длятся дольше и общие для всех. --- Якобы беседовал с императором. Тот спросил, в чем космическое назначение российской цивилизации. А Соловьев возьми и скажи - это, ваше величество, переработка солнечной энергии в народное горе. --- - Врут или нет, - сказал нигилистический молодой человек, - а факт, что любая неординарная личность, видящая свою цель в чем-то кроме воровства, традиционно воспринимается нашей властью как источник опасности. И чем неординарней такая личность, тем сильнее власть ее боится. --- - Что такое Оптина Пустынь? Чапаев засмеялся. - Чувствуется, вы близкий друг Владимира Сергеевича - вы даже задаете этот вопрос с той же интонацией, что и он. Я, разумеется, не знаю. - Еще не знаете? - переспросил Т., нахмурясь. - Еще не знаю, или уже не знаю. - Вот как, - сказал Т. - Значит, не знаете... - Разумеется, нет. И не очень переживаю в этой связи. Тех, кто это твердо знает, развелось в мире столько, что на калькуттском базаре их продают по сорок рупий за пару. --- Вдруг сделались заметны невидимые прежде следы нищеты деревенского быта, его поразительной близости к дремучему лесному детству человечества: ободья колес были вымазаны в грязи и навозе, треснутые спицы кое-как подвязаны лыком, а клочья сена над серыми досками казались вихрами волос на лбу ветхого внутреннего человека, задумавшегося века назад, кто и зачем заставляет его тащить на себе этот непонятно откуда приехавший крест, да так и не нашедшего ответа. "Вот только все наоборот, - думал Т., снимая с телеги кожаный баул (отчего-то прислали всего один), - не деревенская телега убога. Это городская улица вычурна и помпезна. В крестьянской телеге каждый элемент осмыслен и полезен, у всякой деревяшки есть простое и понятное назначение. Это как бы кратчайшая линия между двумя точками - необходимостью и возможностью. И проведена эта линия хоть коряво, но зато уверенно. А что такое город?" Остановившись у входа в гостиницу, Т. оглядел улицу. "Например, какие-нибудь гипсовые атланты, втроем держащие декоративный балкон - куда, что символично, даже нет выхода. Все в городе имеет такую природу. Финтифлюшки, завитушки, грим и пудра на разлагающейся личине греха. Ужас, конечно, не в самой этой вавилонской косметике, а в том, что рядом с ней все простое и настоящее начинает казаться убожеством и нищетой. А не было бы излишеств, так не было бы и нищеты... --- Говорят - положиться на волю Божью означает отбросить свою... --- - А в том, старче, - сказал Т., - что надобно научиться распознавать всех бесей, которые в душе поднимаются, и узнавать их в лицо и поименно. Еще до того, как они в силу войдут. Чтобы ни один тобой завладеть не мог. И тогда от умоблудия постепенно излечишься. --- - Вы знали Владимира Соловьева? - Мельком, - ответил Федор Кузьмич, - он здесь как-то пробегал, давным-давно. Большой путаник. Он сказал, тильда похожа на волну, и смысл ее в том, что человек есть не отдельное существо, каким себя воображает, а волна, проходящая по единому океану жизни... Словно истинная вера нуждается в том, чтобы какой-то Соловьев придал ей немного смысла... --- - Помолимся! - возгласил Федор Кузьмич и сделал перед грудью волнообразное движение рукой, как бы рисуя тильду в воздухе. После этого он поклонился иконе и забубнил себе под нос, сначала тихо, а потом все громче и громче. Т. открыл красную книжечку. Внутри оказался темный от свечного сала лист бумаги. На нем курсивом было вытеснено: god give_health give_ammo give_armor noclip notarget jumpheight 128 timescale 25 Судя по доносившимся до Т. звукам, Федор Кузьмич читал именно этот текст, только со странным произношением, замысловато подвывая в самых неожиданных местах, так что эти простые слова действительно начинали звучать как таинственные древние заклятия, полные силы и тайны: "гиваммой! гивармой!" Однако, молясь, Федор Кузьмич явно пропускал смысл через сердце: на словах "no target" он присел и выставил перед собой левую руку, как бы заслонясь невидимым щитом, а на "jump height" подпрыгнул и громко хлопнул в ладоши - и Т. нескладно повторил эти движения за ним. Закончилась молитва так же, как началась - волнообразным взмахом руки. --- - А вот это, - сказал Т., - с моей точки зрения чистый софизм. Читатель никак и никогда себя не проявляет в нашей реальности. Зачем нам вообще о нем думать? Такое же бесполезное допущение, как мировой эфир. - Тогда еще один намек. Прямо в этой камере, на стене... Нет, вы не туда смотрите. Я имею в виду не изображение повешенного за хвост котяры, а надписи, подделанные тюремной администрацией. Давайте поверим на секунду, что они подлинные. Прочтите любую на выбор. Т. встал и подошел к стене. - Темновато, - пробормотал он. - Впрочем, видно. Вот: "Пишет раб божий Федька Пятак с Москвы. Зарезал трех солдат за сапоги, завтра сутрева повесят. Прими господе душу..." - И что вам по этому поводу приходит в голову? - Во-первых, - сказал Т., - непонятно, как Федька ухитрился зарезать за сапоги сразу трех солдат. То ли он резал их спящими, имея виды на три пары, то ли просто стянул сапоги, а убийцей стал, отбиваясь от преследователей... Он как-то очень скомканно описал. Видно, волновался. - Что-нибудь еще? - Во-вторых, неясно, что именно Господь будет делать с этой душой, когда примет. Стирать, гладить? - Еще какие-нибудь мысли? Т. подумал. - Ну, можно еще поразмыслить, почему его так звали - Федька Пятак. Возможно, дело было в том, что он оказывал за пятак какую-нибудь низменную услугу - например, подносил крендель с водкой или топил котят. Он пишет, что он из Москвы - в трущобах вокруг Хитровского рынка действительно встречаются пропащие души, которые на такое способны. А может быть, он был похож лицом на поросенка. Отлично представляю, кстати - такой драный картуз на голове, непременно коричневый, маленькие хитрые глазки, бегающие из стороны в сторону, и вздернутый носик-пятачок с открытыми ноздрями... И сам невелик ростом. - Вот, - сказал Соловьев, - уже почти добрались. Ведь прямо как живой. Вы его сейчас увидели в своем воображении, да? - Пожалуй. - Очень хорошо. Теперь представьте, что предсмертная запись Федьки Пятака - короткий роман. А сам Федька Пятак - его герой. Кем вы являетесь по отношению к этому роману? Читателем. - Вот именно. Только что читателем были вы сами. Но вы знаете, что возникаете в сознании читателя, верно? То, что вы принимаете за свое сознание, есть на самом деле сознание читателя. Это не вы прочли сейчас про Федьку Пятака. Это читатель, в воображении которого мы с вами возникаем, увидел его драный коричневый картуз и свиной пятачок. Увидел сквозь вас. - Допустим. И что? Соловьев выдержал паузу. - А то, - сказал он тихо, - что читатель, читающий сейчас эту книгу - такой же призрачный фантом, как и мы с вами. В истинной реальности его нет. Он - такая же промежуточная оптика, какой были вы сами при чтении истории про Федьку. - Но кто тогда есть? - Только непостижимость, которая видит вас сквозь читателя - так же, как читатель только что видел Федьку Пятака сквозь вас, граф. Т. молчал. - Читатель во Вселенной всего один, - продолжал Соловьев. - Но на носу у него может быть сколько угодно пар разноцветных очков. Отражаясь друг в друге, они порождают черт знает какие отблески - мировые войны, финансовые кризисы, всемирные катастрофы и прочие аттракционы. Однако сквозь все это проходит только один взгляд, только один луч ясного сознающего света - тот же самый, который проходит в эту секунду через вас, меня и любого, кто видит нас с вами. Потому что этот луч вообще только один во всем мироздании и, так сказать, самотождествен во всех своих бесчисленных проявлениях. Причем называть его лучом - это большая ошибка. Но не большая, конечно, чем полагать дырой в отхожем месте. - А кто создает то, что этот взгляд видит? - То, что он видит, не создано кем-то другим. Он создает то, что видит, сам. - Каким образом? - Тем, что он это видит. - Хорошо, - сказал Т., - тогда спрошу иначе. Кто этим взглядом смотрит? - Вы. - Я? - Конечно. Вы и есть этот взгляд, граф. Вы и есть эта непостижимость. - То есть вы хотите сказать, что я создатель мира? Соловьев развел руками, будто не понимая, какие тут могут быть сомнения. - Но если я создатель мира, почему мне в нем так неуютно? Соловьев засмеялся. - Это все равно как спросить - если я создатель кошмара, почему мне в нем так страшно? - Понятно, - сказал Т. - Но почему именно я? В чем моя исключительность? - Такой же точно исключительностью обладаю и я, и эта муха под потолком, и любой другой оптический элемент. И вы, и я, и кто угодно другой - это одно и то же присутствие, просто, как говорят технические специалисты, в разных фазах. Один и тот же окончательный наблюдатель, который никогда ни от кого не прячется, потому что прятаться ему не от кого. Кроме него, никого нет. И вы хорошо знаете, какой он, потому что вы и есть он. Главная тайна мира совершенно открыта, и она ничем не отличается от вас самого. Если вы поняли, о чем я говорил, вы только что видели отблеск самого большого чуда во Вселенной... Понять это и означает увидеть Читателя. - Но почему вы говорите, что луч всего один? - Будь там два разных луча, они никогда не поняли бы друг друга и не встретились. Текст, написанный одним человеком, был бы непонятен для другого. Вы ведь знаете, иногда бывает такое чувство при чтении книг - словно кто-то в вас вспоминает то, что он всегда знал. Вспоминает именно эта сила. И мы с вами понимаем друг друга просто потому, что она понимает и меня, и вас. Это и есть то Око, которое пытались уничтожить гоббиты в главном мифе Запада. Однако добились они не того, что Око ослепло, как утверждает их военная пропаганда, а только того, что они сами перестали его видеть. --- - Ну что такое вы говорите? Какое небытие? Где вы вообще его видели? Чтобы "не быть", мало того, что надо быть, надо еще и подмалевать к бытию слово "не". Подумайте, с кем или с чем это небытие случается? - С тем, кого нет... Постойте-ка... Я помню, Чапаев говорил... Самое непостижимое качество Бога в том, что Бога нет. Я тогда подумал, это претенциозный софизм, а сейчас, кажется, начинаю... Так что же такое спасение? - Проблема спасения на самом деле нереальна, граф. Она возникает у ложной личности, появляющейся, когда ум вовлечен в лихорадку мышления. Такие ложные личности рождаются и исчезают много раз в день. Они все время разные. И если такой личности не мешать, через секунду-другую она навсегда себя позабудет. А кроме нее спасать больше некого. Вот именно для успокоения этого нервничающего фантома и выдуманы все духовные учения на свете. --- - Но ты всегда говорил, Лева, что, когда пишешь, обязательно становишься героем сам, - сказала Софья Андреевна. - И по-другому вообще невозможно писать художественное. Толстой, опускавший в этот момент чайную ложку в стакан, вдруг замер. - Лева, что с тобой? Ты поперхнулся? - Нет, - сказал Толстой и рассмеялся. - Эта мысль очень пригодилась бы мне во сне. Именно так, да... Автор должен притвориться героем, чтобы тот возник... Вот где его можно поймать... Тогда понятно, зачем спасать героя. И где искать Бога. И зачем любить другого человека, когда тот страдает - это ведь безграничная вечность забыла себя, отчаялась и плачет... --- человек считает себя Богом, и он прав, потому что Бог в нем есть. Считает себя свиньей - и опять прав, потому что свинья в нем тоже есть. Но человек очень ошибается, когда принимает свою внутреннюю свинью за Бога. --- как-то, разговаривая с Джамбоном, Соловьев сказал, что четыре благородные истины буддизма в переложении для современного человека должны звучать иначе, чем две тысячи лет назад. Поспорив и посмеявшись, они вдвоем записали такую версию: 1) Жизнь есть тревога 2) В основе тревоги лежит дума 3) Думу нельзя додумать, а можно только распустить 4) Чтобы распустить думу, нужен император Сначала они хотели записать четвертую благородную истину иначе - "чтобы распустить думу, найди того, кто думает". Однако, как заметил Джамбон, современный ум изощрен настолько, что нередко продолжает думать, даже поняв, что его нет. Вы спрашиваете, кто этот "император"? Очень просто - тот, кто замечает думу, распускает ее и исчезает вместе с ней. Такой прием называется "удар императора", и я думаю, что ему обязательно найдется место в вашем арсенале непротивления. Удар наносится не только по думе, но и по самому императору, который гибнет вместе с думой: в сущности, он уходит, не успев прийти, потому что дело уже сделано. Можно было бы сказать, что "император" - это проявление активной ипостаси Читателя, если хотите - Автора. Однако разница между Читателем и Автором существует только до тех пор, пока дума не распущена, потому что и "читатель", и "автор" - просто мысли. Когда я спросила Соловьева, что же останется, когда не будет ни думы, ни императора, он ответил просто - "ты и твоя свобода". Здесь может возникнуть вопрос - что же, собственно, Соловьев называл словом "ты"? Автор, Ты и Читатель - таким было его понимание Троицы. Кажется, что между этими тремя понятиями есть разница. Но в действительности они указывают на одно и то же, и кроме него нет ничего вообще. --- "Нет сомнений, что последовательность знаков и их смысл в магии совершенно не важны, - думал Т. - Считать иначе значит оскорблять небеса, полагая, что они так же поражены бюрократической немощью, как земные власти. Любое заклинание или ритуал есть просто попытка обратить на себя внимание какой-то невидимой инстанции - но если твердо знаешь, что эта инстанция в тебе самом, можно не переживать по поводу мелких несоответствий..." --- - Как на закате времени Господь выходят Втроем Спеть о судьбе творения, совершившего полный круг. Кладбище музейного кладбища тянется за пустырем И после долгой практики превращается просто в луг. Древний враг человечества выходит качать права, И вдруг с тоской понимает, что можно не начинать. Луг превращается в землю, из которой растет трава, Затем исчезает всякий, кто может их так назвать. Правое позабудется, а левое пропадет. Здесь по техническим причинам в песне возможен сбой. Но спето уже достаточно, и то, что за этим ждет, Не влазит в стих и рифмуется только с самим собой...